6
Странная губительная эманация исходит от этого человека. Губительная прежде всего - для правды. Нет таких воспоминаний о нем, нет такого рассказа о встрече с ним, где бы это не чувствовавалось. У любых, самых различных авторов мы обнаоуживаем одинаковое лавирование, ускользание от прямого выбора, потоки поспешных истолкований с явным давлением на читателя. Асеев, Зелинский, Перцов, Катанян... Бог с ними со всеми. Но другие, достойнейшие имена покорно становятся в этот ряд, как только приближаются к нашей теме.
Здесь, пожалуй, примечательнее всех - Корней Чуковский.
Он был старше Маяковского на десяток лет и ко времени первого их знакомства в 14-м году считая вполне авторитетным критиком. И вот как в 1940-м он рассказывает об этой встрече.
"Он вышел ко мне, нахмуренный, с кием в руке и неприязненно спросил: - Что вам надо?
Я вынул из кармана его книжку и стал с горячностью высказывать ему свое одобрение. Он слушал меня не долее минуты и наконец, к моему изумлению, сказал:
- Я занят... извините... меня ждут... А если вам так хочется похвалить эту книгу, подите, пожалуйста, в тот угол... к тому крайнему столику... видите, там сидит старичок... в белом галстуке... подите и скажите ему все..."
Обратите внимание на многоточия, которыми так щедро разбавляет Чуковский грубый ответ Маяковского. Он поясняет: "Это было сказано учтиво, но твердо". Видимо, многоточия как раз и должны выражать учтивость.
"При чем же здесь какой-то старичок?" - растерянно удивляется Чуковский.
"- Я ухаживаю за его дочерью. Она уже знает, что я - великий поэт... А отец сомневается. Вот и скажите ему.
Я хотел было обидеться, но засмеялся и пошел к старичку".
Засмеялся и пошел. Отчего же не обиделся? А потому что он, интеллигент, в данный момент разговаривал с хамом, а интеллигенту полагалось умиляться хамству, а вовсе не обижаться.
С таким же умилением рассказывает Чуковский о злости, нетерпимости, высокомерии, каждый раз находя такие слова или, по крайней мере, пытаясь найти, чтобы это выглядело как достоинство. И, конечно же, неоднократно проговаривается.
Впрочем, некоторые из его проговоров только сейчас выглядят таковыми, а в момент написания были тем, что требовалось.
Чуковский рассказывает, например, как однажды привел Маяковского к издателю. Его сестры не понравились Маяковскому, они были "зобастые, усатые, пучеглазые". Да и сам хозяин оказался "белесым и рыхлым". Никаких других отрицательных черт, кроме указанных внешних данных, Чуковский не приводит, но и этих достаточно.
"Маяковский стоял у стола и декламировал едким фальцетом". (Разумеется, фальцет в приложении к Маяковскому выступает как чисто положительная характеристика.) Что декламировал? Ну конечно:
А если сегодня мне, грубому гунну...
"Самая его поза не оставляла сомнений, что стоглавою вошью называет он именно этих людей и что все его плевки адресованы им".
Странно, плевки в лицо не пришлись по душе "этим людям". Видимо, они не были настоящими интеллигентами. Нет, они не плевались и не кричали в ответ, все же понимали, что стихи есть стихи, но некоторые, если верить Чуковскому, тихо вышли из комнаты. Корней Иванович, вспоминая об этом, ругает их, конечно, но как-то дилетантски: "засеменил", "одна из пучеглазых"... До Маяковского ему далеко.
"Случай этот произошел так давно,- признается Чуковский,- что многие его детали я забыл. Но хорошо помню главное свое впечатление: Маяковский стоял среди этих людей, как боец, у которого за поясом разрывная граната. Я тогда почувствовал, что никакие перемирия, ради каких бы то ни было целей, между ним и этими людьми невозможны, что в их жизни нет ни единой пылинки, которой он не отверг бы, и что ненависть к ним и к их трухлявому миру - для него не стиховая декларация, а единственное содержание всей его жизни..."
Ненависть - единственное содержание жизни... Нет, Чуковский здесь не продает Маяковского, он ему по-прежнему льстит. Просто надо учесть, что это писалось в такие годы, когда из всех человеческих (нечеловеческих) качеств ненависть имела наивысшую цену.
Смешно и неприятно и страшно наблюдать, как серьезный критик, культурный человек неуклюже подделывается под эту эстетику. Он делает вид, что любит ненависть. Он пытается убедить себя и читателя, что действительно считает сиюминутный эффект, бытовое, деловое действие стихов - высшим поэтическим достижением. Он покорно все далее идет за Маяковским и вместе с ним утверждает (а может, притворяется?), что бывают такие стихи - обращенные к врагам. Не формально обращенные, а по сути - стихи, предполагающие враждебную аудиторию, несочувствующего читателя, ненавидящего слушателя...
Притворяется - или так и думает? Искренен ли? - .все тот же вопрос. И опять обернем его иначе: правдив ли?
Я позволю себе привести последний большой отрывок.
Разговор идет об Уолте Уитмене. "Неплохой писатель",- снисходительно замечает Маяковский и начинает выговаривать Чуковскому за низкое качество его переводов. Чуковский, естественно, оправдывается, а затем читает новые переводы, сделанные, по его мнению, именно так, как требует Маяковский. Но тот опять недоволен.
"- Стихи занятные,- сказал он без большого восторга.- Прочтите их Давиду Бурлюку. (Не правда ли, несколько однообразная реакция: то старичку, то Бурлюку.) Но все же в вашем переводе есть патока. Вот вы, например, говорите в этом стихотворении: "плоть". Тут нужна не "плоть", тут нужно "мясо".- Я не прижмусь моим мясом к земле, чтобы ее мясо обновило меня.- Уверен, что в подлиннике сказано "мясо".
Это очень удивило меня. В подлиннике действительно было сказано "мясо". Не зная английского подлинника, Маяковский угадывал его так безошибочно и говорил о нем с такой твердой уверенностью, словно сам был автором этих стихов.
Таким образом, начинающий автор, талант которого я, в качестве "маститого критика", час тому назад пытался поощрить, не только не принял моих поощрений, но сделался моим критиком сам. В голосе его была авторитетность судьи, и я почувствовал себя подсудимым".
Что нам в этом отрывке? Да много разного. Ну, во-первых, булыжное высокомерие Маяковского даже по отношению к Уолту Уитмену, которому он был очень многим обязан *.
Во-вторых, детская легкость приманки - на что ему еще было клюнуть, как не на мясо, излюбленную стихотворную пищу? И авторитетность судьи - не того, кто выносит суждения, а того, кто судит, того, кто засуживает... И, конечно же, радостное самоуничижение Чуковского и готовность быть подсудимым - вполне соответствуя времени**.
Но все это, в тех или иных вариантах, нам было известно и раньше. Главное не это. А главное то, что Корней Иванович, большой писатель, серьезный человек, сообщает нам, что в подлиннике было "мясо", а не "плоть", прекрасно зная (уж тут - никаких сомнений!), что в английском языке не существует двух разных слов для обозначения этих понятий! Есть одно слово: flesh - мясо, оно же плоть.
И читателю не надо знать английского подлинника и не надо угадывать его "так безошибочно", чтоб увидеть, что ему попросту дурят голову.***
Но зачем же так наивно, так по-детски обманывать читателя?
Я думаю, Чуковский просто не мог иначе. Взявшись писать о Маяковском, он автоматически включался в ту всеобщую систему вранья, которая вокруг Маяковского существовала и непрерывно подпитывалась эманацией его личности. Можно даже сказать, что здесь не было обмана, а правдивое существование в системе лжи. Потому что и читатель, взявшись читать о Маяковском, не ждал от автора никакой правды, а ждал очередной занятной легенды и заранее обещал не замечать противоречий:
Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!
* Позднее он расплатится с ним до конца: "В тесном смокинге стоит Уитмен, качалкой раскачивать в невиданном ритме. Имея наивысший американский чин - "заслуженный разглаживатель дамских морщин".
** "Все, что разрушал ты - разрушалось, в каждом слове бился приговор". Так писала как раз тогда о Маяковском Анна Ахматова, живя тем, что осталось от разрушения, в смертельной тоске ожидая приговора сыну...
*** Кстати сказать, английский подлинник, так чудесно угаданный Маяковским, содержит, пожалуй, еще больше патоки, чем забракованный им перевод, и не дает ни малейших оснований истолковывать слово flesh как "мясо". Здесь Уитмен даже не говорит "прижмусь", он говорит "прикоснусь, притронусь".
I will not touch my flesh to the earth As to other flesh to renew me. Я не прикоснусь моей плотью к земле, Как к другой плоти, чтоб она обновила меня.
Здесь скорее, быть может, уместно "тело", но никак не "мясо". |