Владимир Маяковский
 VelChel.ru
Биография
Автобиография: Я сам
Хронология
О Маяковском
  Юрий Карабчиевский. Воскресение Маяковского
  … Вступление
  … Глава первая
  … Глава вторая
  … Глава третья
  … Глава четвертая
  … Глава пятая
  … Глава шестая
  … Глава седьмая
… … Часть 1
  … … Часть 2
  … … Часть 3
  … … Часть 4
  … … Часть 5
  … … Часть 6
  … Глава восьмая
  … Глава девятая
  … Глава деcятая
  … Глава одиннадцатая
  … Послесловие автора
  В.А. Мануйлов. Из воспоминаний о Маяковском
Семья
Галерея
Поэмы
Стихотворения, 1912—1917
Стихотворения, 1918—1923
Стихотворения, 1924—1926
Стихотворения, 1927—1930
Стихотворения по алфавиту
Хронология поэзии
Стихи детям
Пьесы
Обряды
Aгитационное искусство
Подписи к рисункам «Бов»
Статьи
Очерки
Ссылки
 
Владимир Владимирович Маяковский

О Маяковском » Юрий Карабчиевский. Воскресение Маяковского »
   Глава седьмая » Князь Накашидзе

1

Неподвижная маска, нарисованные декорации - таков Маяковский двадцатых годов и особенно заграничных поездок.

...ночи августа звездой набиты на густо!

Эти строчки восхитили Юрия Олешу. "Рифма,- говорит он,- как всегда, конечно, великолепная, только ради нее и набито небо звездами".

И тут же, как это часто с ним бывает, спохватывается, чувствуя, что сказал не то. И, как все биографы Маяковского, разряжает обстановку за счет самоуничижения:

"Возможно, впрочем, что я педант - ведь ночь-то описывается тропическая, для глаза европейца всегда набитая звездами!"

Но со стихами связан какой-то разговор, и Олеша не может его не привести:

"Когда он вернулся из Америки, я как раз спросил его о тех звездах. Он сперва не понял, потом, поняв, сказал, что не видел". Ах, опять спохватываться бедному Олеше, опять выкручиваться тем же макаром!

"Пожалуй, я в чем-то путаю, что-то здесь забываю. Не может быть, чтобы он, головою над всеми..."

Ну, конечно, не может быть! А если Олеша помнит именно так, то, значит, он педант и склеротик, и недостоин, и сам признается, и готов подписать любой протокол...

"Не может быть, чтобы он, головою над всеми,- не увидел, что созвездия нарисованы по-иному, что звезды горят иные!"

Нет, не для того семь лет Маяковский мотался но заграницам, чтобы выяснять, какие там иные созвездия.

И вообще - не для того, чтобы что-то выяснять. Строго говоря, все стихи о загранице он мог бы написать, не выезжая из Москвы. Писал же он когда-то о страшном Чикаго и не жаловался на недостаток информации, и сам потом утверждал в "Открытии Америки", что Чикаго описан им верно. Изготовлял же он бесчисленные плакаты РОСТА, не видя в глаза живого белогвардейца или даже современного ему крестьянина. Что мы знали о Западе до поездок Маяковского? Что там - эксплуатация человека человеком, культ чистогана, мерзость и грязь. Что мы узнали из его стихов? Что там действительно эксплуатация, и мерзость и грязь, и культ чистогана. Чем могли бы мы порадовать наши глаза, уставшие от лицезрения эксплуатации? Прогрессивно-освободительными движениями и, конечно, техникой, техникой, техникой, сработанной честными рабочими руками. Так оно и вышло в точности.

И как ночи августа набиты звездой ради рифмы, для формального соответствия, точно так же набиты чем надо и разделены на необходимые рубрики все отсеки и закоулки западной жизни. Все, что удивляло за границей Маяковского, удивило его еще в Москве, все, что обрадовало,- радовало дома.

Пропер океаном. Приехал. СтопОткрыл Америку в Нью-Йорке на крыше. Сверху смотрю: это ж наш Конотоп! Только в тысячу раз шире и выше.

В этой точной пародии Александра Архангельского не хватает только одного - злости. И даже не злости, а злобы.

Между тем к середине двадцатых годов, уже изрядно устав возвеличивать, Маяковский за границей пытается обрести второе дыхание.

Горы злобы аж ноги гнут. Даже шея вспухает зобом Лезет в рот, в глаза и внутрь. Оседая, влезает злоба.

Но и в этой злобе, даже в ней, чувствуется уже что-то ненастоящее, декоративное, бумажно-плакатное. Ну на что ему, собственно, злиться?

Весь в огне. Стою на Риверсайде. Сбоку фордами штурмуют мрака форт. Небоскребы локти скручивают сзади, впереди американский флот.

Слова, призванные означать враждебность, никак не выполняют своего назначения. "Весь в огне" - это просто такое яркое освещение. Форды "штурмуют" - но, опять-таки, мрак. Локти же, скручиваемые небоскребами,- это уж и вовсе что-то надуманное, так можно сказать лишь от чувственной лени.

Нет, даже злоба Маяковского неподлинна в этом кошмарном враждебном мире, из которого он обычно возвращался домой, лищь "последний франк в авто разменяв".

Он честно расходует весь набор формальных приемов, давно отработанных на отечественных объектах: проклятья жирным, громление старья, призывы использовать собор под кино или вбить, раскачав, в мостовые тела "Вандерлипов, Рокфеллеров, Фордов"... Он даже прибавляет нечто новое - заграничную атрибутику и словарь. Этот нехитрый прием в путевых зарисовках используют впоследствии все наши полпреды стиха, от Константина Симонова до Андрея Вознесенского.

Берется любое английское слово, рифмуется с русским - и читатель чувствует, без особых усилий, что он в Америке.

Я злею: "Выйдь, окно разломай,- а бритвы раздай для жирных горл". Девушке мнится:

"Май, Май горл".

Как известно, Маяковский языков не знал и по сноскам-переводам под его стихами можно составить исчерпывающее представление о его словарном запасе. Язык его заграничных стихов напоминает язык "американских русских", которых он с презрением передразнивает: "Я вам, сэр, назначаю апойнтман. Вы знаете, кажется, мой апартман?" По его же собственному выражению, "в горле застревают английского огрызки" - не в том горле, для которого острые бритвы, а в своем, родном, маяковском, горле, которое надо беречь от простуд. Он мог бы знать язык, а мог бы не знать, дело не в этом. Дело в том, что, декорируя стих огрызками английского, он нарушает законы восприятия, а это бы должно было его тревожить.

"Сидишь, глазами буржуев охлопана. Чем обнадежена? Дура из дур". А девушке слышится:

"Опен, опен ди дор".

Такая сценка. Казалось бы, неплохо придумано. Он, значит, по-русски, а ей-то кажется... На самом деле придумано плохо, главным образом потому, что - придумано. Не может живая американская девушка думать такими словами, такими звучаниями. Эти построения, с их русской транскрипцией, копирующей скорее "заграничное" написание, нежели английское произношение, могут слышаться только самому Маяковскому. Это он, а никакая не американская девушка, сначала аккуратно построил свое "ди дор", а затем, как обычно, задним числом, подобрал к нему созвучную русскую фразу с ее глубочайшим социальным смыслом ("глазами буржуев охлопана").

Интересно, что механистичность этого приема сохраняется при всех возможных преобразованиях. Допустим, он написал бы английские слова по-английски и без ошибок. Прямота и поверхностность способа, которым создается "иностранность" обстановки, все равно бы сохранилась. И мало того, сохранилась бы неестественность. Весь фокус, вся идея стихотворения в том, что девушка видит сквозь толстое стекло, как произносятся чужие, непонятные слова, а слышит при этом свои, родные. Но для русского читателя - все наоборот. В контексте русского стихотворения думать пли говорить на чужом языке может только чужой человек, не мы. Мы не можем воспринять чужой язык как родной и, значит, никак не можем почувствовать эту американскую девушку, встать по ее сторону стекла. И, следовательно, опять выходит, что эти американские фразы слышит Маяковский, а не она.

Пушкинский хлебник с его "васисдасом" уместен и замечателен как раз потому, что эта точная шутка-метонимия подчеркивает его чуждость, немецкость в русской среде...

Я так подробно задержался на этом приеме из-за некоторой формальной его новизны, а также из-за того, что с первого взгляда он представляется наименее уязвимым.

Из прочих упомяну еще один, также сегодня широко применяемый, который, по аналогии с кинематографом, я назвал бы методом блуждающей маски. Состоит он в отождествлении автора с объектом стиха. "Я помню: я вел Руставели Шотой с царицей Тамарою шашни..." "И вот, я меч, я мститель Арсен..." "Позволь мне, как немцу, как собственному сыну..."

Прием этот, особенно в частом употреблении современных преемников Маяковского, сильно отдает шизофреническим бредом ("Я кубинец, я Гойя, я голая женщина, мне кажется, сейчас я иудей" и так далее). Но зато он позволяет предельно простыми средствами имитировать самые важные вещи: мощь поэтического воображения и глубину сострадания.

Многие другие не стоят и нескольких слов. Поэт ездит по заграницам и, вместе с мыльницей и гуттаперчевым тазиком, таскает с собой набор трафаретов - тех же окон РОСТА с окном в окне - отверстием для головы. Как бойкий провинциальный фотограф, он вставляет в них то одно, то другое лицо - то француза, то испанца, то американца. Одно окно - для жирного буржуя, другое - для оглупленного рабочего, третье - для сознательного активиста. И два отдельных окна для женщин: для богатой продажной н для честной бедной... Необходимое соотношение между плохим и хорошим соблюдается со скрупулезной аккуратностью. Если быстрый поезд - то "сталью глушит", если Бруклинский мост - то с него кидались в Гудзон безработные, а если песня разгоняет уныние, то какая это песня в стране джаза? Ну, конечно, вы уже догадались : "Мы смело в бой пойдем за власть Советов!"

Ну скажите честно, надо ли было ехать в Америку, чтоб написать, например, такое:

"Американцем называет себя белый, который даже еврея считает чернокожим, негру не подает руки; увидев негра с белой женщиной, негра револьвером гонит домой; сам безнаказанно насилует негритянских девочек, а негра, приблизившегося к белой женщине, судит судом линча, т. е. обрывает ему руки, ноги и живого жарит на костре".

Алфавитный указатель: А   Б   В   Г   Д   Е   Ж   З   И   К   Л   М   Н   О   П   Р   С   Т   У   Ф   Х   Ц   Ч   Ш   Э   Ю   Я   #   

 
 
      Copyright © 2024 Великие Люди  -  Владимир Владимирович Маяковский