Ах, как я рад! Мы пять лет орали вам, что у искусства есть задачи выше, чем облегчение выбора ликеров по прейскурантам Северянина, или щекотание отходящего ко сну буржуа романами Вербицкой. Извиняюсь — я вам мешал! Конечно, каждому приятно в розовенькой квартирке пудрой Бальмонта надушить дочку, заучить пару стихов Брюсова для гражданского разговора после обеда, иметь жену с подведенными глазами, светящимися грустью Ахматовой, но кому нужен я, неуклюжий, как дредноут, орущий, как ободранный шрапнелью! А теперь, когда каждое тихое семейство братом, мужем или разграбленным домом впутано в какофонию войны, можно над заревом горящих книгохранилищ зажечь проповедь новой красоты. Конечно, война — это только предлог. Наше искусство должно будет жить и тогда, когда по полям, изрытым траншеями, опять прорежется плуг. Каждый цикл идей рожден и крепится своим укладом жизни. Ведь вчерашняя красота держалась за зеленую юбку деревни, а для кого же секрет, что Крезо, Армстронг, Крупп[1] так радостно ломают готические арки только для того, чтоб встало на развалинах тысячеэтажие небоскребов! Какая же разница между тем, что делали, и тем, что должны делать? Ведь о войне писал каждый.
Пример: Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог. Свистел булат, картечь визжала, Рука бойцов колоть устала, И ядрам пролетать мешала Гора кровавых тел. [2]Отбросьте крошечную разницу ритма, и оба четверостишия одинаковы. Покойный размер. Равнодушный подход. Неужели ж между племянничьим чувством и бьющим ощущением сражений нет разницы. Прямо хочется крикнуть: «Бросьте, Александр Сергеевич, войну, это вам не дядя!» Одинаковость эта — результат отношения к поэзии не как к цели, а как к средству, как к вьючному животному для перевозки знания. И все поэты, пишущие сейчас про войну, думают, что достаточно быть в Львове, чтоб стать современным[3]. Достаточно в заученные размеры внести слова «пулемет», «пушка», и вы войдете в историю как бард сегодняшнего дня! Пересмотрел все вышедшие последнее время стихи. Вот:
Опять родного нам народа Мы стали братьями, и вот Та наша общая свобода, Как феникс, правит свой полет. [4]Заря смотрела долгим взглядом, Ее кровавый луч не гас; Наш Петербург стал Петроградом В незабываемый тот час. [5]Кипи же, страшная стихия, В войне да выкипит весь яд, — Когда заговорит Россия, То громы неба говорят. [6]Вы думаете — это одно стихотворение? Нет. По четыре строчки Брюсова, Бальмонта, Городецкого. Можно такие же строчки, одинаковые, как баранки, набрать из двадцати поэтов. Где же за трафаретом творец? Какая великолепная вещь — война! Всеобъемлющий аршин: сидели старички, ругались на молодую поэзию, не пуская никого к работе, цеплялись за хлебные места толстых журналов, а война их вымерила, и оказалось, что это только живые трупики, терпимые только скопческой психологией поросшего покоем обывателя. Впрочем, мне вас жалко. Хотите — научу? Поэзия, господа, не теплое одеяло, сшитое из пятачковых лоскутьев фельетонной мысли, не пишется по́том филолога, выносившего в университете ямбы. Поэзия — ежедневно по-новому любимое слово. Сегодня оно хочет ездить на передке орудия в шляпе из оранжевых перьев пожара! [1914]
Примечания
Штатская шрапнель: Поэты на фугасах. «Утренний телефон газеты «Новь», М. 13 ноября 1914 г., № 3. [1] Крезо, Армстронг, Крупп — владельцы военных заводов во Франции, Англии, Германии. [2] Свистел булат, картечь визжала... — из стихотворения «Бородино» Лермонтова (см. послесловие к статье «Вравшим кистью»). [3] Достаточно быть в Львове, чтобы стать современным... — Маяковский имеет в виду пребывание во Львове В. Брюсова осенью 1914 года в качестве корреспондента «Русских ведомостей». Львов был взят русскими войсками в августе 1914 года. [4] Опять родного нам народа... — из стихотворения В. Брюсова «Польше». [5] Заря смотрела долгим взглядом... — из стихотворения С. Городецкого «Явление народа». [6] Кипи же, страшная стихия... — из стихотворения К. Бальмонта. | 
